Наталия Черных — автор десяти сборников стихотворений, эссеист, прозаик.
Прозаические произведения опубликованы в бумажных и сетевых изданиях («Новый мир», «Волга», «Сноб» и др.). С 2008 сотрудничала с отделом религиозной литературы ЭКСМО; автор пяти книг исторических очерков, сборника «Приходские повести» (2014). Автор романов «Неоконченная хроника перемещений одежды» (2018) и «ФБ любовь моя» (2019), многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Знамя», «Волга» и других сетевых и бумажных изданиях. Дебютный роман «Слабые, сильные» вошел в длинный список премии «Большая книга» (2015).
С 2005 года Н. Черных ведет сайт современной поэзии «На Середине Мира» и активно сотрудничает с сетевыми изданиями. Как блогер пишет, в основном, о современной поэзии.
Лауреат Филаретовской Премии за лучшее стихотворение 2001 года, премии «Летучие собаки» за литературную критику 2013, конкурса «Просвещение через книгу».
Живет в Москве.
Три этюда
ЭТЮД 1
Жаворонки
Эта история рассказана мне человеком, живущим где-то в районе Масловки, на улице летчика К. По крайней мере, он жил там четыре года назад.
Дело было в Англии, в начале семидесятых. Если точнее, году в семьдесят третьем, судя по газетам. В какой-нибудь Daily мелькнула заметка о том, что некая преуспевающая молодая авиакомпания открывает рейсы на заманчивые южные острова. И, конечно, на Боингах последней модели. Места в первом рейсе распределялись по выигрышам благотворительной лотереи.
Для того, чтобы участвовать в одном лишь коротком музыкальном кусочке, съемочную группу одного фильма в то время атаковало четырнадцать тысяч музыкальных команд. Стоит ли говорить о числе людей, пожелавших бесплатной экзотики?
Я плохо представляю то время, судить о нем не могу. Можно слушать любимую музыку и в кресле из парикмахерской. Не глядя на замшевые плечи в перхоти, по выражению модного литкритика.
Итак, о победителях. Пожалуйста, знакомьтесь! Молодая прогрессивная английская семья. У них свой маленький магазин недорогой одежды. И они даже надеются на миллион. У них в Индии живет дядя, который недавно похоронил любимого слона. Семья увлекается йогой и пособиями по расширению сознания. Папа маму видеть уже не может, а мама папу просто презирает. Дети уже что-то начинают понимать. Дети хотят большой цирк. Их двое: мальчик и девочка.
Час вылета. Трясущиеся чемоданы, вспышки, корреспонденты, сюардессы. Восхитительный Боинг взлетел и полет, похожий на сон…
Право, я несколько уклонилась от темы.
Самолет летел, нет, конечно, — над той самой южной страной, в столице которой предполагалась посадка. Пилот объявил: пристегните ремни!
На дне воздушного океана виднелся маленький атолл, на котором жила огромная колония жаворонков.
По неизвестным причинам Боинг вдруг потерял управление. Произошла авиакатастрофа, как говорят газеты. Пожалуй, я не стану подробно рассказывать про то, что последовало за смертью Боинга. Вернее, гибелью Боинга и колонии жаворонков. Нить повествования отбрасывает тень отклонений.
А что же авиакомпания? Ради сохранения репутации ею был организован повторный рейс. И снова места были разыграны в лотерею. Как ни странно, желающих увидеть далекие пальмы набралось не меньше, чем в первый раз.
И вот, уже новый Боинг последней модели рассекает облака над атоллом погибших жаворонков.
В салоне вдруг послышалось множество высоких звуков — крики множества встревоженных птиц. Жаворонки метались, чиркая крыльями о железный корпус Боинга. Некоторые из пассажиров уверяли, что чувствовали прикосновения к лицу и рукам. Так продолжалось несколько секунд. Птицы пропали так же внезапно, как и появились.
Однако явление погибших птиц в салоне Боинга встревожило мировую общественность. Первыми заговорили газеты. Потом разного рода холистические издания, объявившие жаворонков агентами инопланетян и НЛО. А так же вампирами и кармическим возмездием. Ученые разных профилей подозревали мистификацию.
Хотя жаворонки не были ни мистикой, ни мистификацией.
Представители различных религий пытались воздействовать на беспокойных пернатых, но безуспешно. Жаворонки были равнодушны к разного рода заклинаниям и благовониям. Сохранилась даже опубликованная в солидной газете фотография, на которой некое восточное светило читает мантру в салоне самолета. Жаворонков сфотографировать не удалось.
Компания уже продавала билеты, но вдвое дороже, с наценкой на острые ощущения. На этом возможно бы закончить историю. Но мой приятель уверял, что все было иначе.
Неизвестным образом в дирекцию авиакомпании проник некто, по виду похожий на заштатного фотографа или журналиста. Он объявил, что найдет средство избавить мир от жаворонков. Шутя, его спросили, сколько он за это хочет. Журналист ответил, что согласен подписать контракт на три миллиона. Фунтов стерлингов, разумеется.
— Приходи завтра! — сказали ему.
И он действительно появился на следующий день, в обществе благообразного лысоватого человечка лет пятидесяти. Администрация компании была смущена. Шутка грозила вылиться в скандал. Пришлось согласиться на дополнительный рейс. Наскоро состряпали что-то вроде пресс-конференции.
Когда в салоне послышались крики жаворонков, которые не смогли заглушить внезапные вопли впечатлительных женщин, лысоватый человек, помедлив, поднял руку. С особенной осторожностью. Его отчетливые слова прозвучали в ушах каждого пассажира:
— Осознайте, что вы уже мертвы.
Крики птиц сразу же стали намного тише, и через пару секунд исчезли совсем. В салоне не осталось ни одной птицы. По слухам, на этой линии ни о каких птицах в салоне самолета, на высоте десяти тысяч метров над уровнем моря, более не слышали.
Вот, собственно, и все. Что произошло потом, не имеет значения. Нить повествования, как говорит мой приятель, потеряна в тумане. Видимо, компания не пожелала пропустить нужную информацию.
ЭТЮД 2
Нотный магазин
Он приходил сюда каждый день вот уже пятнадцать лет. Продавать и покупать кассеты и пластинки с модными записями.
Магазин этот больше походил на тропическую оранжерею: длинный, с аккуратным евреем внутри и стендами нот между пальмами. В углу между двух олеандров бил фонтанчик. Вода стекала в бассейн, выложенный мелким голубым кафелем. Не хватало живого крокодила. Его роль, видимо, играл хозяин.
Итак, он приходил сюда вот уже пятнадцать лет почти каждый день. В тот день, когда началось все нижеизложеное, он тоже пришел. Пришел и расставил свои конверты и коробки с кассетами на выступах низких окон. Все вещи находились на своих местах: стеклянная дверь, тополя, почти пустынная улица с деревянными двухэтажными зданиями по бокам. Улица называлась Семашко.
Приходили посетители, покупали и выходили. Когда мать и дочь вошли в магазин, он не мог вспомнить. Несмотря на пятнадцатилетнюю практику наблюдения за покупателями. Он помнил только, что сомневался, какого пола ребенок перед ним: мальчик или девочка. Кто-то в темной рубашечке и вельветовых брючках.
Хозяин магазина, в отличие от него, сразу понял, что это девочка. Десяти или одиннадцати лет. Она сразу, как вошла, направилась к стенду с классическим репертуаром. В магазине в тот момент из посетителей больше никого не было. Девочка долго рассматривала альбомы и вдруг указала на один. Голосок ее дрогнул:
— Смотри, мама, Кармен!
В любом другом случае хозяин завел бы разговор: на каком инструменте играет барышня? Как ваши пальчики справляются со скрипкой или дудочкой? Или это кларнет? Но дитя казалось очень серьезным и даже несколько странным.
Девочка обошла весь магазин. Она выбирала по нескольку альбомов с каждого стенда. Мать ее, высокая статная блондинка с затуманенным взглядом, приветливо взяла у нее всю стопку и отдала хозяину деньги. Без сдачи.
— Приходите еще, — почему-то пробормотал хозяин.
И действительно, сцена повторилась в точности через месяц. Наблюдатель, стоявший у входа в магазин, узнал их. Прошел еще месяц, и снова странная девочка обошла все стенды, выбрала что-то из новинок и то, что было пропущено прежде. Хозяин, наконец, решился заговорить:
— Барышня так скоро освоила сложную музыкальную грамоту?
Девочка вскинула на него непонимающие, испуганные глаза.
— Пожалуйста, возьмите деньги, — мягко, но настойчиво сказала женщина.
Прошел еще месяц, и женщина появилась в магазине одна. Она так же, как и ее дочь, обошла все стенды, уплатила за очередную партию нот и тихо покинула магазин. Заговорить в этот раз хозяин магазина не решился.
Он пытался двигаться бесшумно и только в тени домов. Дом их, как он и думал, совсем новый, казался последним в городе. Напротив — бетонный лом, карьер и сосны на краю карьера. Стемнело. Потому что осенью всегда темнеет рано. Наблюдатель заметил, в какой подъезд вошла женщина и по тому, в каком окне включили свет, нашел ее квартиру. Женщина в окне совершала несложные перемещения, видимо, что-то готовила.
Через полчаса окно осветилось совершенно другим светом — прозрачным, синеватым. Наблюдатель заглянул вовнутрь и увидел большой аквариум. Женщина сидела на диванчике возле аквариума и высвобождала нотные альбомы из упаковки. Потом зажгли свет в соседнем окне. Наблюдатель нашел способ заглянуть и туда.
В комнате, возле граничащей с кухней стены, чернело старое запыленное фортепиано. Наверху, на крышке, на столике и стуле покоились бесчисленные стопки нот. По стенам висели детские рисунки. Рисунки и ноты виднелись на дверцах гардероба, на торцах книжных полок и над кроватью. Женщина сняла стопку, лежащую на стуле возле пиано и села, положив на колени новые альбомы.
Наблюдатель долго не мог понять, что происходит: женщина наклоняла и поднимала голову, жестикулировала так, что один раз ноты у ней чуть было не упали на пол. Между тем, в комнате никого, кроме нее, не было.
Человек, смотревший в окно, не выдержав, соскользнул вниз и стремглав побежал домой. На другой конец города. А ночью ему приснилась, до незамеченных казалось бы, мелочей, эта картина общения с несуществующим человеком.
Но проснувшись, он чувствовал себя необыкновенно хорошо. Так, словно бы девочка вернулась.
ЭТЮД З
Себастьян
Я не верил, что он умрет. Он растворялся в воздухе. Рыжий, с бледной кожей, подверженной приступам красноты. Невозможная тонкость появилась в его чертах. Иногда мне казалось, что я слышу, как воздух входит в него. Он дышал, как дышит растение. Я вслушивался в музыку его дыхания. Все происходило в его комнатке на четвертом этаже. Он редко вставал с постели. Почти ничего не пил и жаловался на жажду. Если у него было немного сил, он мог часами говорить, как любит меня.
Однажды утром его тяжелые глаза что-то долго искали в моих. Вдруг, приподнявшись на локте, он сказал, неожиданно громко:
— Мне холодно.
Щеки его впали, полумесяц губ выгнулся вниз. Он как будто что-то втягивал в себя. Словно что-то горькое и кислое стекало ему в голо. Право, лучше расскажу о том, что принес ему одеяло.
В дверь постучали. Одинокая бойкая старушка принесла почту. Я поил почтальоншу чаем; она бормотала что-то одинаковое на всем протяжении повествования. В письме оказалась фотография девушки. Он попросил меня повесить ее на стенку.
— Правда, она сфотографировала сама себя, — пролепетал он.
Этой ночью я проснулся от какого-то странного шума. Я вошел в комнату, где он лежал и увидел, что все пространство усыпано цветами. Это были длинные сухие цветы, растущие непонятно откуда. Лепестки их были белее и нежнее всего, что я видел и ощущал.
На закате Себастьяна не стало. В лице сохранился след недоумения от вдруг нахлынувшего счастья.
Что стало со мной потом? Я закончил романо-германский факультет Университета, написал несколько работ, которые даже где-то напечатали. Работы были по щекотливым вопросам истории. Я был замечен, благодаря этим работам, и получил возможность побывать во Франции. В аэропорту Де Голль я познакомился с одним типом, неплохо говорившим по-русски. У типа оказалась своя машина, рено меган. Мне давно хотелось посетить развалины Монсегюра.
Я умер в прекрасное солнечное утро.
1994, 2000
Ксавьер
«Горе мне, мать моя,
что ты родила меня человеком,
который спорит и ссорится со всею землёю!
Никому не давал я в рост,
и мне никто не давал в рост,
а все проклинают меня».
Иеремия, 15,10
*
Неподвижный глаз хранил тайну. Другой, подвижный, подсматривал за собеседником. А собеседник, сам того не зная, пытался разрешить загадку остановившегося глаза.
Онемевшее око покрылось тонкой белизной, опасным инеем. Оно вглядывалось в какую-то неведомую щель. Где именно проходила эта щель, насколько она большая — неизвестно. Немой глаз поддерживал здоровый глаз, как поседевший в битвах товарищ, нашёптывал нечто молодому. Но что именно нашёптывал — собеседник так и не услышал.
Белёсый глаз прятался под веком. Так что, на первый взгляд, роковой разницы в глазах не было заметно. Но если Ксавьер смотрел влево или вправо, веко над ним как-то неестественно топорщилось, ресницы расходились веером. Глаз выглядывал из-под века эмалевым моноклем, закрашенной лампочкой.
Глаз вопрошал всегда одно и то же. Но что? Этого и сам Ксавьер не мог бы сказать.
*
Его забирали пасмурным утром. Ветер сильным взмахом пригнул деревья к земле и копошился в поредевших кронах. Сухие листья гремели, как гремит листовая жесть.
Вдруг — жаркие тела коней вырвались из холодного потока и швырнули себя сквозь чёрный лес. Одинокая, невиданных размеров, черная птица закружила над прибежищем Ксавьера.
Они ворвались в утробное тепло дома, и с ними — озноб, холод и тревожное гудение в воздухе. Облачённые в ловкие серые формы, которые были усыпаны чем-то блестящим. Зеленовато-чёрные тени.
Ксавьер не стал прятаться. Только смотрел, как они окружили его, как замерли у двери. Слушал, как другие рассыпались вокруг дома. Звуки шагов, чавканье резины по слякоти и прелой листве.
Его связали и обыскали. Конечно, ничего не нашли. Но у него ничего и не было.
*
Ксавьер — не настоящее имя. Его звали Антон. У него была и фамилия, и родители, и любимая сестра. И любимая женщина. Когда-то.
Теперь уже несколько лет он жил один, не желая человеческого присутствия. К нему наведывались двое-трое существ, таких же, как он. С того времени, как в нём угнездился новый, опасный интерес, он выбрал уединение.
Жизнь его запеклась стремительно, в рискованный орнамент. Прежде, чем он нашёл наслаждение — выходить затемно из убежища, слушать предутренний ветер, карканье ворон и гул далёкой железной дороги. Железнодорожная станция находилась километрах в десяти. Именно туда, к одному и тому же утреннему поезду, Ксавьер спешил каждое воскресенье.
То, что происходило с ним после, можно назвать фантастикой. Или наваждением. Но это происходило каждое воскресение, в одно и то же время, с поправкой на опоздание поезда.
Ксавьеру в его берлоге редко снились сны. И так было долгое время. Но теперь, в последнюю неделю перед Пасхой, сны возникли снова, полные, отчётливые, яркие. Он видел заново все повороты своей жизни. И снова пережил их. Правда, во сне. И только после своего появления на железнодорожной станции не видел себя. Словно бы это время отделяла от остальных времён непроницаемая завеса. Но остальное он видел ясно-ясно.
И теперь, накануне казни, в четырёх стенах, в промозглом корпусе, он видел себя прежним. До рокового утра на железнодорожной станции.
*
Вот он с родителями и сестрой в каком-то летнем парке. Огромный плед, ослепительные салфетки, чай с лимоном из термоса, бутерброды с копчёной колбасой, маслом и зеленью, искусно приготовленные сестрой. Голые локти сестры, её круглые колени мелькали перед его глазами, завлекая в какую-то жгучую игру. Вот они с сестрой бродят среди кустов и травы и он тайком гладит её острый локоть с огрубевшей кожей, стремясь проникнуть в ласковое тепло сгиба. Она постарше него. Её зрачки удивлённо расширились, она смотрит из-под модной кепки холодно и странно, словно предлагая ему нечто большее. Потом рыбий рот её округлился, она сказала что-то, и от слов её он, криво ухмыльнувшись, уполз к родителям.
Вот он нетерпеливо ждёт, когда же мама и папа уйдут в лес. Ушли. А он залез в мамину сумку и, покопавшись в ней, достал маленькие жёлтые таблетки. И тщательно растёр их ложкой об ложку, как мама разминала в детстве аспирин. Порошок засыпал в чашку и налил чай. Не слишком горячий, но очень сладкий, чтобы не было заметно привкуса. Чай налил покрепче, чтобы действие было сильнее. Он поджидает сестру.
*
Ксавьер очнулся и поймал себя на том, что это делал кто-то другой. Сейчас он не сделал бы этого. Он спрашивал себя: не сделал бы я этого сейчас, потому что её отказ вызвал бы во мне отвращение к ней? Или почувствовал, что её локти с детскими ещё синяками и голени в комариных укусах ему сейчас отвратительны? Нет! Он спрашивал себя: не сделал бы он этого потому, что, будучи сильней, просто повалил бы её на землю? Нет! Тогда он поступил так, потому что в нём было желание и цель. Сейчас и желание, и цель не возбуждают в нём ничего, кроме тошноты.
*
Она пришла, удивлённая отсутствием родителей, и села. Вид у неё сразу стал кроткий, послушный. Он ласково и примирительно заговорил с ней, и они беспечно болтали ещё несколько времени. Как он и ожидал, она выпила чай. И очень скоро заснула.
Теперь нужно было действовать. В точности то, что происходило потом, он не помнил. Он помнил, что волок сестру по мокрой траве, в лес, отчего её платье задралось, и рыхлые белые ляжки покрылись полосками от грязных стеблей и листьев. В лесу он бросил её посреди цветов, на поляне и всё ползал по её похолодевшему телу в растрёпанных одеждах. Всё прыгал, как на кукле, жалел и плакал. Покуда его вдруг не закружило и не опрокинуло куда-то.
Дома все молчали о происшедшем, словно бы ничего не случилось. А он с наслаждением вспоминал тёмные, полные ужаса глаза сестры. Она открыла их и, увидев над собой его искажённое лицо, снова закрыла их. Он остался доволен собой. Но это было тогда.
*
Теперь Ксавьер испытывал только приступы отвращения. Его мутило не столько от себя самого, сколько от своих собственных действий. От того довольства, которое они доставляли ему. От своего собственного самодовольства. Этот пацан сильно пакостил вокруг себя.
*
Потом — Луиза. Кажется, тогда ему было лет двадцать. Он учился где-то, умел ходить в магазин без денег и возвращаться с полной сумкой. Он воровал. Легко, и даже не по причине нужды. Скорее — ради праздника. Ему нравилось покупать и курить анашу. Потом он стал её продавать, умело «выкраивая» себе порцию. Он легко и ловко научился играть в карты на деньги, и скоро у него появились свои «лошади». Однажды, напившись, он, желая что-то гениальное совершить, угнал автомобиль. Неизвестно как появились и покупатели, причём, заплатили не скупясь и сразу.
Ксавьер много пил и сладко ел. Домашние молчали. Сестра вышла замуж и не показывалась дома. Конечно, её отсутствие было связано с ним. Мать и отец упорно делали вид, что ничего не случилось.
И тогда он встретил Луизу. Теперь Ксавьер не помнит о ней ничего, кроме того, что это женщина с хриплым голосом и едва ли не вдвое него старше. Рябая, кровоточащая от прыщей кожа на её щеках, скрытая гримом, в полусвете сияла бронзой. Она избавилась от этих прыщей чудом, и лишь тогда, когда приняла его.
*
Ксавьер упорно пытался вспомнить все мелочи, и не мог вспомнить ни одной привлекательной. И тогда он попытался прекратить поток воспоминаний. Но они снова нахлынули, как слова утомительного диктанта.
*
Светловолосая, точёная, в красном, с модельной причёской и в модельных же туфлях, она проходила мимо их аудитории в медкабинет. Проходила, кажется, нарочно. Или не нарочно. Так получалось. От этого Ксавьер испытывал острую досаду и поначалу недовольство на неё. А сейчас он не обратил бы на это внимания. И, вспоминая себя тогдашним, тоже не придал бы этому особого значения. Но Нечто сидело на пороге и прицельно щурилось в него. Так или иначе — Луиза довела его до бешенства своим красным платьем.
Ксавьер дождался перемены, выбил стекло в туалете рукой и, истекающий кровью, вошёл в медкабинет, ловко закрыв за собой дверь. Луиза тут же всё поняла и не сопротивлялась. А потом, нагло разоблачившись, мылась над раковиной. Ксавьер глядел на её жёлтое тело и думал, что, видимо, до него не раз поступали так же. И так же будет после него. Но это не волновало. Его не привлекало её тело. Он сразу же возненавидел её запах, запах табака, дезодорантов и женских испарений. Возненавидел рубцы от белья на теле и нарочито гладкие ноги. Он вообще предпочел бы обойтись без её близости. Но чей-то роковой голос нашёптывал ему, что истинного наслаждения он может добиться только через неё. Луиза не была наслаждением, но стрелочкой на дороге к нему. Желания Ксавьера по-прежнему оставались зыбкими и неопределенными.
*
Отношения с Луизой возымели продолжение. Но во всё время их странного романа Ксавьер был уверен, что она мстит ему. За то что он добивается всего, чего хочет. Внешне их отношения выглядели так, как будто дама издевается над неудачливым поклонником. Но Ксавьер знал, непонятно откуда, что она вполне подчиняется ему, и все её насмешки не задевают сути.
В это время он пристрастился к игре. Ему понадобились большие деньги. А после — и к другим вещам, более однозначным. Он не чувствовал, чтобы Луиза стала причиной всему этому. Причиной было Нечто, а Луиза была лишь мелкой ассигнацией. Впрочем, в размере его судьбы достаточно крупной.
Уверенность в её близости, привычность её тела помогали ему впиваться в мир. Любой шаг свой он совершал, словно не выходя за рамки её тела. И удивительно — в окружающем его мире вещей не было ничего, что выходило бы за них. Ксавьер точно знал, что Луиза не приняла к себе ни одного мужчины почти за всё время их отношений. Мелкие исключения только забавляли его.
*
Прошло некоторое время, и он услышал новый ветер. Нечто, занимавшее исподволь его мысли и чувства, проснулось и открыло глаза. Луиза казалась теперь изображённой на плоскости. Его собственные действия обернулись к нему подкладкой, лишенной прежнего блеска и прелести. Всё приобрело будничное, унылое звучание.
В тот день, когда Луиза, топая вершковыми каблуками, кричала ему:
— Уходи! Амёба! Дьявол!
Ксавьер как раз обдумывал план отступления. Однако, внезапное и воспалённое чувство погнало его куда-то перед рассветом, в дождь. Он плохо помнил, как угнал машину, как ехал по шоссе прочь из города. Как подобрал с обочины некую вымокшую девицу битнического вида. Как вёл с ней долгий разговор, полный косвенных оборотов. Как услышал, что ей нужно то же, что и ему. И поступил с ней как с Луизой, только уже без стёкол.
Теперь он морщится, вспоминая это. Ему не нужны были унылые слёзы девицы, ни её грязные бёдра. Но так получилось.
Он придушил её, закрыл в автомобиле, а машину пустил по дороге на большой скорости.
*
Так Антон (тогда его ещё звали Антоном) оказался на небольшой железнодорожной станции и встретился с Ксавьером. Да, всё было именно так.
Ксавьер подошёл и сел рядом, совсем просто. Они заговорили ни о чём; просто болтали. Но Антон всё время слышал, как у него сосет под ложечкой. Наконец, Ксавьер сказал:
— Сейчас подойдёт поезд дальнего следования. Из него выйдет пожилой мужчина с рюкзаком. Ты подойдёшь к нему и заговоришь. Потом возьмёшь его рюкзак. Во время разговора может произойти нечто. Но ты не удивляйся: кроме тебя этого никто не увидит.
Ксавьер ушёл, оставив это странное обещание. Прошло несколько мгновений, и действительно подошёл поезд и Ксавьер сел в него. Антон остался на платформе. Вдруг из предутренней темноты донеслось:
— Ксавьер!
Кричала женщина. Антон обернулся. И понял, что зовут его. Что теперь он — Ксавьер. Это имя понравилось ему. Настоящее имя!
*
По серебристому перрону, Ксавьеру навстречу, шел человек с рюкзаком. Человек в туристской ветровке и болотных сапогах. Ксавьер выступил из тени дерева и выжидательно посмотрел в лицо приезжему.
Удивительно! Иногда взгляд человека мы помним отчётливо, но черты лица как бы стираются из памяти. Человек с рюкзаком поднял голову. Взгляд был удивленный, вопрошающий. Эта встреча длилась меньше минуты. Потом человек с рюкзаком зашатался, поднял руки и старательно начал тереть ими глаза. Потом снял рюкзак и схватился за живот, словно у него там произошли внезапные сильные боли, застонал и — слег на мокрый асфальт. Тихо, как падает лист. Ксавьер подошёл и взял рюкзак. Ему не нужно было доказательств, что хозяин рюкзака мёртв. Однако, верный чему-то вроде привычки, настороженно заглянул в лицо упавшего, таращившееся прямо на фонарь. Человек упал на бок. Белая плёнка, узкие зрачки, посиневшие губы. Сердце, может быть, ещё бьётся.
В рюкзаке не оказалось ничего, кроме теплой одежды и съестного. Ни документов, ни денег. Но Ксавьеру не нужно было ни денег, ни документов. Он тащил рюкзак через болото, сам не зная, куда, ведомый одним лишь тоскливым инстинктом. Он не помнил ни сырости, ни ноющего холода, ни кровавых глаз одичавших и голодных псов.
*
Лачуга показалась вдруг, совсем ветхая, где-то в рощице на островке посреди сырого торфяника.
— То, что нужно, — сказал Ксавьер. И вздрогнул от собственного голоса.
Всю неделю он чинил свой дом. Потому что знал: еды хватит ровно на неделю. А потом снова произойдёт то же. Ему не нужны были инструменты, он прекрасно обходился без них. Однажды он даже вымылся, несмотря на дождь и холод, в ближайшем роднике. Здесь, в торфянике, родников оказалось множество. Его любимый проходил под горой. Ксавьер раскопал углубление своими широкими руками. Так получилась купальня. День убегал за днём, полный хлопот.
*
Накануне днем его одолел сон. Во сне он увидел коней без всадников, мчавшихся сквозь чёрный лес. Проснувшись, Ксавьер поймал в себе странное чувство, что ему теперь ясно, что с ним происходит. Хотя не совсем.
*
Ночная история повторилась с пожилой женщиной, в точности. И ещё повторялась, много раз, с разными людьми. И каждый раз накануне снился ему этот сон, с конями. Но в этот раз сон был особенно отчетливым. Кони неслись по легкому инею.
*
Пойманный Ксавьер нисколько не тревожился. Он не протестовал и не говорил ни слова. Ему задавали вопросы, и он отвечал только «да», ничего не прибавляя от себя. Его заперли в одиночку. И здесь он ощутил, как ему стало легче. Ощущение свободы пришло внезапно. Ксавьер словно ждал этого всю жизнь. Не ждал, а, скорее, предчувствовал. Ему невероятно хорошо было есть капусту, пить компот или жидкий чай. Убираться, аккуратно складывать вещи, и так далее. Но иногда он лежал целыми днями, ничего не делая, в полусне, и всё видел себя прежним. До железнодорожной станции. Что случилось потом — он никак не мог вспомнить. Но что касается прежнего, без сомнения, это был он. Этот же человек теперь мыл пол в камере, мыл посуду, молча (он словно бы онемел), и думал. Он ждал решающего вопроса. Охранники за дверями шептались:
— Жить хочет! Дурилка.
Ксавьер, когда его очередной раз вызвали для допроса, подняв лицо, мирно попросил. Своим обычным голосом:
— Позовите священника.
Следователь вроде бы согласился. Ксавьер не знал, на какое число назначена казнь. Но что назначена — он не сомневался. И даже несколько радовался, если это чувство можно назвать радостью. Он ждал. И прислушивался к шагам. Он не ждал так даже Луизу.
